Если не прав – прости и спасибо. Рядом остаться – мой выбор. (с)
13.05.2011 в 00:00
Пишет Крылатая Сказка:утащено
URL записи12.05.2011 в 23:23
Пишет Lovely Countess:Зацепило просто.
URL записи02.05.2011 в 22:51
Пишет Парадоксально, Элис!:Where we end
Ну же. Стреляй, Кай, ради всего святого, стреляй, чтобы я больше не ощущал, как отчаянно бьётся во мне жизнь, как в кончиках пальцев пульсирует кровь, чтобы мне не хотелось отчаянно жить. Пожалуйста, просто нажми на курок и выпусти в меня пулю – или даже пять, если хочешь. Хоть всего меня изрешети выстрелами, только, пожалуйста – стреляй. Или, если не можешь – закрой глаза и представь, как маленькие кусочки свинца прорывают белую ткань рубашки, вскрывают кожу и летят сквозь плоть, окрашивая хлопок в ярко-алый. Вообрази себе, как я падаю на январьский снег, поражающий своей белизной, как я окрашиваю все вокруг своей кровью. Я же знаю, тебе это нравится… Кай, стреляй! Стреляй, чтобы я не чувствовал дрожи в коленях…
Я стою у кирпичной стены в одной рубахе, край которой болтается где-то чуть выше колена. Очень холодно, цвет моей кожи практически сливается со снегом, что лежит вокруг. Я дрожу, я почти без сил и могу сказать, что практически безумен, потому что мне так хочется, чтобы ты уже выстрелил. Я хочу стать твоим первым в каком-то смысле: пока ты ещё учишься убивать, а я – твоя первая жертва. Не нервничай, Кай, мне не будет больно. Твои побелевшие костяшки пальцев сжимают приклад винтовки, и, кажется, тебя колотит от страха. Давай быстрее, покончи с этим. Твои соратники потом нальют тебе водки, которая отгонит боль и страх прочь, развяжет язык. Наверняка ты расплачешься, но не переживай: мне рассказывали, как трудно убивать в первый раз. Решайся, Кай. Я же так близко, ты совершенно точно не промажешь. Изрешети меня.
Твои ресницы покрылись инеем. Ах, видеть бы мне твои глаза в тот момент, когда ты выпустишь в меня пулю! Знаешь, по вечерам, замерзая в погребе, заменявшем мне камеру, я согревал себя мыслью о том, что ты так похож на принца далёкой северной страны, о котором я пел. Пел до тех пор, пока не пришла весна и правительство Гитлера. С тех пор мой страшный диагноз – «коммунист» - не даёт вам покоя, и вот вы решили от меня избавиться. Но мне всё равно становится чуть легче при мысли о том, что твоё сердце принадлежит холодному Северу, а значит, твоя судьба предрешена. Ты пойдёшь по головам, оставляя позади горы остывающих трупов, будешь взбираться по лестнице выше и выше… Но тебе никогда не узнать, что там, выше крыш, выше ваших серых громоздких строений, в которых люди рождаются, живут, ссорятся, мирятся, напиваются до полусмерти и избивают собственных жён, покупают дозу на последние деньги и ширяются в подъездах, снимают на ночь проститутку, позже узнавая, что эта дрянь больна сифилисом, стареют и умирают. Ваши провода лишь загораживают небо – то чистое, бездонное, вечное небо, которого тебе никогда не увидеть. Всё, что есть в твоём сердце – зияющая ледяная пустота. Ты не умеешь любить.
Твои руки дрожат, на отвороте шинели – иней от дыхания. А сердце моё колотится всё быстрее и быстрее, будто бы собирается в эти две-три последние минуты отстучать всё то, что не успело за девятнадцать лет. Кожа на тридцатиградусном морозе практически лопается, и высокий офицер, при взгляде на которого вспоминается детская страшилка про чёрного-чёрного человека, ёжится от холода. Тебя ничего не греет изнутри. Ты пуст, и единственный способ согреться – пристрелить меня, тощего сказочника в рубахе, который сейчас является единственным препятствием между тобой и тёплой казармой. Если ты меня сейчас убьёшь, то можешь быть свободен. Если нет – чёрный офицер с презрительной улыбкой потрепет тебя по светлым волосам, сделает то, чего ты не смог, а затем, не дожидаясь трибунала (а зачем он, если ты не смог убить человека?) поставит тебя к этой самой кирпичной стене и без лишних эмоций нажмёт на курок. Признаться, мне было бы приятнее умереть от твоей руки. Какое-то своеобразное очарование в этом есть, ведь твои руки, Кай, ласкали моё тело, помнишь? Прошлой весной, в мае… Нет, не помнишь. И мои сказки, которые я сочинял о тебе – тоже.
Моя самая главная, самая безумная, самая страшная и сокровенная сказка, которую я сочинял прошлым маем, история, пахнущая сиренью, дождём и ещё какими-то травами, названия которых я не знаю. А может, и не было нас, а были ты, я и секс между нами. Но одно я помню точно, mein lieben: шрам на запястье, там, где ты вырезал своё имя, ещё виден. В последнее время я ловил себя на том, что часто прикасался к тонким белым полоскам, образующим слово “Caius”. Боже, как же я тосковал по твоим жёстким, словно удар перчаткой по лицу, поцелуям с металлическим привкусом крови, небрежность и грубость, с которой ты имел меня. А ещё по ощущению свежих порезов под губами. Напротив сердца – имя. Моё. Только никому не рассказывай об этом, Кай. Пусть это будет пустотой в твоей памяти – такой же чистой и белой, как снег…
- Рядовой Кёнинг, и это всё? – офицер Шефер криво усмехается.
Винтовка лежит на снегу, а рядом с ней, давясь слезами, валяется Кай Кёнинг.
- Я..Я не могу. – выдавливает юноша сквозь рыдания.
- Встать! – Шефер наклоняется за винтовкой. Казённое оружие может испортиться, фюрер будет недоволен лишними затратами на армию. Конечно, немного жаль мальчишку, но что поделаешь? Ordnung uber alles – порядок превыше всего. Офицер немного не понимает, в чём виноват бездомный сказочник, заключённый № 4368 Андреас Рихтер, но дело должно быть закрыто. Раздается выстрел, и парень в белой рубашке падает замертво. Снег немедленно окрашивается в красный цвет, но не это главное. Самое главное – это то, что паренек не умер сразу. Но офицеру Шеферу на это плевать, он не видит смысла тратить больше одной пули на человека.
По закону армии рядовой Кай Кёнинг должен быть казнён немедленно, и чёрный офицер приводит закон в исполнение, повторяя про себя заученную истину: «Порядок превыше всего». Фюрер должен гордиться такими солдатами. Поднимая за шиворот паренька и смотря в его ярко-голубые глаза, Шефер не может удержаться от того, чтобы не прошипеть:
- Будь мужчиной, в конце концов!
Второй выстрел. Два тела истекают кровью, а офицер Шефер поправляет китель и уходит в казарму – за порцией водки. Товарищи пошутят, что в эту зиму иначе не выживешь. Только та часть сознания Шефера, которая не служит делу фюрера, отчаянно вопит о том, что не от холода дрожат руки у воина вермахта. Но долг, служение Родине перебивают этот голос. Орднунг убер аллес. Никто не узнает истину.
Кай, помнишь одну простую истину? Мы бессмертны. Сейчас и ты, и я лежим на снегу и скоро умрём от потери крови. Мы – открытые системы. Мы уйдём в землю с кровью, а весной, в мае, воскреснем вновь. И ещё кое-что: ты ненавидишь английский язык, язык древних легенд. Но вот что я тебе скажу. Now, when it’s over, me and you can go to the faraway North Country. There’s no place where we end…
URL записиНу же. Стреляй, Кай, ради всего святого, стреляй, чтобы я больше не ощущал, как отчаянно бьётся во мне жизнь, как в кончиках пальцев пульсирует кровь, чтобы мне не хотелось отчаянно жить. Пожалуйста, просто нажми на курок и выпусти в меня пулю – или даже пять, если хочешь. Хоть всего меня изрешети выстрелами, только, пожалуйста – стреляй. Или, если не можешь – закрой глаза и представь, как маленькие кусочки свинца прорывают белую ткань рубашки, вскрывают кожу и летят сквозь плоть, окрашивая хлопок в ярко-алый. Вообрази себе, как я падаю на январьский снег, поражающий своей белизной, как я окрашиваю все вокруг своей кровью. Я же знаю, тебе это нравится… Кай, стреляй! Стреляй, чтобы я не чувствовал дрожи в коленях…
Я стою у кирпичной стены в одной рубахе, край которой болтается где-то чуть выше колена. Очень холодно, цвет моей кожи практически сливается со снегом, что лежит вокруг. Я дрожу, я почти без сил и могу сказать, что практически безумен, потому что мне так хочется, чтобы ты уже выстрелил. Я хочу стать твоим первым в каком-то смысле: пока ты ещё учишься убивать, а я – твоя первая жертва. Не нервничай, Кай, мне не будет больно. Твои побелевшие костяшки пальцев сжимают приклад винтовки, и, кажется, тебя колотит от страха. Давай быстрее, покончи с этим. Твои соратники потом нальют тебе водки, которая отгонит боль и страх прочь, развяжет язык. Наверняка ты расплачешься, но не переживай: мне рассказывали, как трудно убивать в первый раз. Решайся, Кай. Я же так близко, ты совершенно точно не промажешь. Изрешети меня.
Твои ресницы покрылись инеем. Ах, видеть бы мне твои глаза в тот момент, когда ты выпустишь в меня пулю! Знаешь, по вечерам, замерзая в погребе, заменявшем мне камеру, я согревал себя мыслью о том, что ты так похож на принца далёкой северной страны, о котором я пел. Пел до тех пор, пока не пришла весна и правительство Гитлера. С тех пор мой страшный диагноз – «коммунист» - не даёт вам покоя, и вот вы решили от меня избавиться. Но мне всё равно становится чуть легче при мысли о том, что твоё сердце принадлежит холодному Северу, а значит, твоя судьба предрешена. Ты пойдёшь по головам, оставляя позади горы остывающих трупов, будешь взбираться по лестнице выше и выше… Но тебе никогда не узнать, что там, выше крыш, выше ваших серых громоздких строений, в которых люди рождаются, живут, ссорятся, мирятся, напиваются до полусмерти и избивают собственных жён, покупают дозу на последние деньги и ширяются в подъездах, снимают на ночь проститутку, позже узнавая, что эта дрянь больна сифилисом, стареют и умирают. Ваши провода лишь загораживают небо – то чистое, бездонное, вечное небо, которого тебе никогда не увидеть. Всё, что есть в твоём сердце – зияющая ледяная пустота. Ты не умеешь любить.
Твои руки дрожат, на отвороте шинели – иней от дыхания. А сердце моё колотится всё быстрее и быстрее, будто бы собирается в эти две-три последние минуты отстучать всё то, что не успело за девятнадцать лет. Кожа на тридцатиградусном морозе практически лопается, и высокий офицер, при взгляде на которого вспоминается детская страшилка про чёрного-чёрного человека, ёжится от холода. Тебя ничего не греет изнутри. Ты пуст, и единственный способ согреться – пристрелить меня, тощего сказочника в рубахе, который сейчас является единственным препятствием между тобой и тёплой казармой. Если ты меня сейчас убьёшь, то можешь быть свободен. Если нет – чёрный офицер с презрительной улыбкой потрепет тебя по светлым волосам, сделает то, чего ты не смог, а затем, не дожидаясь трибунала (а зачем он, если ты не смог убить человека?) поставит тебя к этой самой кирпичной стене и без лишних эмоций нажмёт на курок. Признаться, мне было бы приятнее умереть от твоей руки. Какое-то своеобразное очарование в этом есть, ведь твои руки, Кай, ласкали моё тело, помнишь? Прошлой весной, в мае… Нет, не помнишь. И мои сказки, которые я сочинял о тебе – тоже.
Моя самая главная, самая безумная, самая страшная и сокровенная сказка, которую я сочинял прошлым маем, история, пахнущая сиренью, дождём и ещё какими-то травами, названия которых я не знаю. А может, и не было нас, а были ты, я и секс между нами. Но одно я помню точно, mein lieben: шрам на запястье, там, где ты вырезал своё имя, ещё виден. В последнее время я ловил себя на том, что часто прикасался к тонким белым полоскам, образующим слово “Caius”. Боже, как же я тосковал по твоим жёстким, словно удар перчаткой по лицу, поцелуям с металлическим привкусом крови, небрежность и грубость, с которой ты имел меня. А ещё по ощущению свежих порезов под губами. Напротив сердца – имя. Моё. Только никому не рассказывай об этом, Кай. Пусть это будет пустотой в твоей памяти – такой же чистой и белой, как снег…
- Рядовой Кёнинг, и это всё? – офицер Шефер криво усмехается.
Винтовка лежит на снегу, а рядом с ней, давясь слезами, валяется Кай Кёнинг.
- Я..Я не могу. – выдавливает юноша сквозь рыдания.
- Встать! – Шефер наклоняется за винтовкой. Казённое оружие может испортиться, фюрер будет недоволен лишними затратами на армию. Конечно, немного жаль мальчишку, но что поделаешь? Ordnung uber alles – порядок превыше всего. Офицер немного не понимает, в чём виноват бездомный сказочник, заключённый № 4368 Андреас Рихтер, но дело должно быть закрыто. Раздается выстрел, и парень в белой рубашке падает замертво. Снег немедленно окрашивается в красный цвет, но не это главное. Самое главное – это то, что паренек не умер сразу. Но офицеру Шеферу на это плевать, он не видит смысла тратить больше одной пули на человека.
По закону армии рядовой Кай Кёнинг должен быть казнён немедленно, и чёрный офицер приводит закон в исполнение, повторяя про себя заученную истину: «Порядок превыше всего». Фюрер должен гордиться такими солдатами. Поднимая за шиворот паренька и смотря в его ярко-голубые глаза, Шефер не может удержаться от того, чтобы не прошипеть:
- Будь мужчиной, в конце концов!
Второй выстрел. Два тела истекают кровью, а офицер Шефер поправляет китель и уходит в казарму – за порцией водки. Товарищи пошутят, что в эту зиму иначе не выживешь. Только та часть сознания Шефера, которая не служит делу фюрера, отчаянно вопит о том, что не от холода дрожат руки у воина вермахта. Но долг, служение Родине перебивают этот голос. Орднунг убер аллес. Никто не узнает истину.
Кай, помнишь одну простую истину? Мы бессмертны. Сейчас и ты, и я лежим на снегу и скоро умрём от потери крови. Мы – открытые системы. Мы уйдём в землю с кровью, а весной, в мае, воскреснем вновь. И ещё кое-что: ты ненавидишь английский язык, язык древних легенд. Но вот что я тебе скажу. Now, when it’s over, me and you can go to the faraway North Country. There’s no place where we end…